Дмитрий Нужин
интервью

 

 

Дмитрий Нужин: Мне это все - это интервью, я имею ввиду, - напоминает обыск у Оболтуса (ред. - Сергей Ануфриев) на квартире. Кто это был - непонятно. Наверное, какие-то представители властей. Зашли, кто-то их там пустил, кто-то им открыл дверь - и страшный шорох, тут же из квартиры устроили то, что они обычно устраивают. Тут же на кухне сел один человек, который вокруг себя разложил папочки, так уютно устроился, как у себя в кабинете и стал по одному всех выдергивать из комнаты и задавать вот эти вот вопросы... (ред. - о работе) На основе греческой скульптуры: ноги были от Гермеса, отличные греческие ноги, копия греческой скульптуры; а верх я долепил сам, но в стиле греческой скульптуры. Изображала Нарцисса - такое раздваивающееся тело, общие ноги, из которых выходят два торса, мужской и женский и они как бы обнимают друг друга.

И все было сделано так, как это бы сделали греки. И я вез ее в Москву, и это занимало два гигантских контейнера, то есть не контейнера, а такие деревянные ящики огромные. И я ехал в поезде рядом с этими ящиками, мучился страшно. Потом какие-то грузовики, какие-то хлопоты, чтобы привезти это на выставку. Привожу. А на выставке сначала я беседовал с устроителями, они спрашивали: "Что это ты привез в этих ящиках?" Я говорю: "Это моя скульптура". "Такая большая?" Да, я говорю, здесь есть одна часть и вторая часть. Они спрашивают: "А во сколько ты ее ценишь?" Я так задумался и говорю: "Ну, в сто тысяч долларов". А по тем временам цена работы была ну там пять, ну десять. А они мне подсказывают: "Тебе этих денег никто не даст, говори как-то попроще". А я говорю: "Ну, пятьдесят тысяч". Они говорят: "Ну, ты загибаешь, давай как-то еще попроще". Я говорю: "Ну, тогда я не знаю, говорите сами". Короче, начинается какой-то базар, в итоге пишут: десять тысяч. Сумма запредельная.

И в ту же ночь грузчики отмороженные перекатывают ящики с места на место - они не могли ее поднять и перекатывали. Я прихожу утром и вижу, что моя скульптура просто вдребезги разбита, в куски. А там, в этом помещении, так вышло, каким-то образом работал Хрущ, и Хрущ нашел две пуховые подушки и эти две головы, которые отлетели, положил аккуратно на подушки. И когда я все это увидел, у меня были слезы на глазах одновременно и при виде Хруща с этими подушками, он тоже мне посочувствовал... В общем, это грустная история. Вся история очень грустная.

Елена Година: Который это был год?

Д.Н.: Я не помню. Может, 87-86.

Е.Г.: С кем ты встречался в Москве?

Д.Н.: Со всеми этими людьми, но приезжал в первую очередь к Сереже, и к тем одесситам, которые там жили - Володя Наумец, Хрущ. В общем-то, они были связаны с самыми-самыми элитарными людьми. Леня Талочкин - первый коллекционер авангардной живописи советской. Все это я привозил, свои работы, что-то хотел сделать, но все это заканчивалось сидением на кухне и питьем чая, что и продолжается до сих пор. Но мне все это очень быстро надоедало. Им не хватало такой одесской мягкости, все наоборот очень жестко. Перезнакомиться-то я перезнакомился там со многими людьми, но реально что-то сделать мне не удавалось там никогда, хотя условия для этого были. А Москва... В Москве Сережа шороху навел, все люди через него туда попадали, он был главным, трубой такой, через которую все посыпались, и Перцы тоже...

Он здесь первый, мозг мощный. (ред. - о фотографии) Вот это было в квартире на Канаве.Не Перцы хозяева, а другой человек. Какая была выставка? Тогда же было не важно, что за выставка, а важно, что вообще выставка, не в музее, а в квартире. Потому что я сам лично не вижу разницы, в квартире или в музее. Но тогда это было, сам факт выставки - приходят люди, чай пьют. Тогда даже кто-то шутил, что просто так собираться, по каким-то дням и пить чай, то все равно менты придут. Я застал такое появление только один раз у Сережи, когда была выставка "Родня", там была какая-то живопись, Хрущ, кажется...

Е.Г.: Но тогда это была не "Родня"...

Д.Н.: Я честно могу тебе сказать одно: единственный человек, кто все это устраивал, был Сережа. Он был идейным центром, а все остальные... Он как бы раздавал роли, которые все исправно играли. Это условно, конечно, но если бы его не было, то вообще бы ничего не было.

Е.Г.: Но вот был же, например, Леня Войцехов, такой герой.

Д.Н.: Я бы не сказал, что он герой. Просто Леня оказал в свою очередь влияние на Сережу, но каким образом - он его просто закрыл у себя в квартире, дал краски и карандаши, обеспечил его всем необходимым, чаем, еще чем-то, чтобы он работал, заслуга его в этом только. Там были диалоги, но диалоги... И кроме Сережиных я ни на чьи выставки не ходил, хотя я помню того же Ройтбурда в солдатской шинели, когда он служил в Доме офицеров. Я его укатывал, чтобы меня тоже туда взяли художником - я знал, что мне тоже это грозит, денег нет откупиться, надо идти в армию. И вот Ройтбурд, и еще кто-то служили в Доме офицеров. Я не участвовал в каких-то общих делах, но все равно, всех замели в армию. В Одессе все назрело, а делаться начало уже в Москве, потому что здесь никто ничего не делал.

И было много таких вещей, которые делались, но никому не были известны и никому уже не будут известны, потому что они делались ни для кого, просто были какие-то акции, у которых даже зрителей не было, только участники. И это было очень распространено. Можно было услышать многочисленные рассказы о том, как кто-то пошел на море и что-то там сделал. Какую-то акцию крупномасштабную затевали, но это не афишировали, наоборот даже скрывали. Вот у Леши (ред. - Музыченко) тоже была квартира недалеко от вокзала, на пересечении всех путей, в центре города и к нему тоже заходило очень много людей, просто так с поезда, никогда не спрашивали - куда, сразу было ясно - к Леше. Это и хорошо было, и плохо: всех как хороших людей, так и космический мусор туда заносило. Он, по-моему, там же живет, я не в курсе. Я его встретил недавно.

Е.Г.: Он вышел из тюрьмы?

Д.Н.: Давно. Он же отсидел сколько - пять лет. Потом вышел, потом его еще забрали на год, вот сейчас уже ходит такой, очухался... Он - жертва. Такие люди как он, Андрюша (ред. - Маринюк) - жертвы. Андрей вот в детстве, например, делал очень серьезные концептуальные работы, когда ему было там, не знаю, лет пятнадцать, шестнадцать, восемнадцать. Именно в этом возрасте у него был расцвет, по-моему, расцвет полный. Тогда он делал какие-то серьезные концептуальные работы, а потом он съехал на какие-то коммерческие дела - он оформлял интерьеры, что ему неинтересно было, и тоже как-то скис, потому что ни денег, ни интереса к этому - ничего. Тоже жертвой пал, такого вот рока.

Е.Г.: Расскажи о собраниях у Вити Сальникова.

Д.Н.: Витя занимался просто коллекционированием нетрадиционной живописи и церковной - неортодоксальные такие иконы. Но, вместе с тем, Володя Наумец, например, был просто его другом, поэтому лучшие работы Володи у Вити. Были другие люди - это просто были друзья по жизни, поэтому работы этих людей к Вите попадали. Ну, у Вити тоже был такой центр своеобразный, где тоже было много людей. Вот Федот там был, у Вити было много людей, тоже было все по-хорошему, так как-то культурно, устраивались какие-то чтения, например, каких-то книг. И все чинно сидели, напившись, и слушали. Никакого бардака не было, он как-то умел создать такую уютную атмосферу, где приятно было сидеть и слушать.

Е.Г.: Ты у него часто бывал?

Д.Н.: Ну да, конечно. О, я вспомнил совершенно гениальную акцию Федота, когда он устроил у себя дома грандиозный "ченьдж". То есть истоки такие: у него в коммуне освободилась комната, которую его семья срочно решила занять. Сами они жили в очень стесненных условиях - втроем, в одной комнате: папа, мама и Федот. И вот умерла какая- то бабушка, освободилась огромная комната в коммуне на Уютной или Радостной, в том районе. Самый шикарный район и комната огромная, светлая, и ее надо было срочно занять, надо было туда что-то срочно занести, какие-то вещи. И Федот решил эту проблему очень оригинально - он всем сказал, что у него там устраивается огромный "ченьдж".

Поставил там журнальный столик и два кресла для беседы об обмене и сказал, что у него меняется все и на все, что вот приносите все, что у кого есть, будем меняться. Туда начали стекаться просто гигантские кучи всего, среди всего были и иконы, и фирменные краски, и самые разнообразные вещи, даже какая-то аппаратура - все это менялось. То есть он решил свою проблему - заполнил пространство до отказа, причем даже потом не мог остановить этот процесс заполнения - пространство наполнялось и наполнялось. И он занял всех людей Одессы, любящих как купить-продать, так и наебать, своим любимым делом За этим журнальным столиком постоянно сидела пара каких-то людей, как известных, так и неизвестных, и тщательно, в течении долгого времени, куря папиросы, о чем-то договаривалась.

Обмены настолько неравноценные всегда были, менялась там современная живопись на серебряный кувшинчик. Я считаю, что вот такую акцию не грех было бы и сейчас провести, тотальный обмен. Потому что у всех людей есть какие-то любимые или нелюбимые, вещи, которые они могли бы поменять, есть всегда такое желание приобрести какой-то странный предмет... Людей-то, в общем, было мало. Всего-то их пятьдесят, плюс-минус десять-двадцать человек всего-то. Конечно, они все между собой знались и ходили друг к другу постоянно, говорили, это был такой довольно узкий круг. Он не был известен никому, и никто его не афишировал, тут вообще был модным стиль андерграунда, то есть чем подпольнее, тем лучше.

Е.Г.: А с Лейдерманом ведь ты общался какое-то время?

Д.Н.: Да, конечно, со всеми общался. Но самое близкое общение было у меня, например, с Сережей, оно и продолжается. Я недавно совершенно случайно нашел старые записи, которые мы с ним делали на крыше его дома на Солнечной. Не видеокамерой, а еще кино. Мы просто снимали небо. Я сначала стал просматривать - какие-то пятна, полоски - что такое? А потом вижу - самолет, высоко-высоко… Как-то странно сложилось - сначала всех размело, а сейчас такое время, что все сваливаются опять сюда, почему - не понятно, уже в новом качестве. Но если каждого спросить: "А что ты сделал?", то реально мало кто... Только Сережа, по-моему, действительно продвинул всю эту ситуацию.

Е.Г.: Как же вышло, что при вашей дружбе, частом общении с Сережей, он смог как-то всех взбаламутить, подвигнуть на занятия концептуальным искусством, а на тебя он, похоже, не очень-то повлиял. Или ты занимался чем-то подобным?

Д.Н.: Я занимался, я всегда занимался и продолжаю заниматься, но я как-то остался в состоянии подполья. Я тогда так испугался, что до сих пор не могу придти в себя, я до сих пор боюсь. Ну и потом, те вещи, что я делаю, они хоть и современные, но по сути дела древние, вот как реликты. То, что я делаю - это реликтовое, оно вне этого, современное или не современное. Есть вещи вневременные, и я этим занимаюсь. А они как бы хотят быть на гребне этой волны, а я в середине скрываюсь - не знаю, плохо это, не плохо.

Е.Г.: Посещал ли ты собрания у Гены Подвойского в то время, когда там Петрелли устраивал перформансы?

Д.Н.: Честно говоря, я в то время не был знаком с Геной, я с ним познакомился позже. Гена - он просто крейзи. То, что у него там кто-то что-то устраивал, так у него постоянно кто-то что- то устраивал, не знаю, сейчас я вообще к нему...

Е.Г.: А ты принимал какое- то участие в деятельности группы Ануфриев, Войцехов, Перцы, Маринюк? У них тогда была постоянная связь.

Д.Н.: В связи-то они состояли, но в каких-то акциях... Акцией было то, что мы вообще этим тогда занимались, что-то делали. Даже информация о современном искусстве поступала через Сережу - журналы "А-Я", еще западные эти - "Арт-форум" и прочее, это все тоже шло через него. Но вот Андрей - у него папа и мама художники, человек, который был связан и вырос в этой среде, и Сережа тоже, а все остальные занялись этим заново. У них больше злости, больше наглости пробивной, потому что людям, которые уже чем-то владели, нет стимула продвигаться вперед, а у этих, у которых ничего нет, у них очень сильный стимул, вот Перцы, например, или Гоша с Мартой...

Е.Г.: Мартынчики?

Д.Н.: Да. Они тоже очень долго просидели в состоянии такого вот назревания, то есть поначалу они сидели просто и лепили, лепили что-то там. Это казалось таким безнадежным делом. Где-то там за стенками Леня колол в этот момент шифер, а они с другой стороны стенки лепили, но потом тоже как-то досидели до состояния какого-то критического, но это уже было коммерческое мероприятие. Вот что особенно характерно для того времени, что все было абсолютно некоммерческое, ни о каких деньгах вообще речи не шло, дай бог, чтобы не пришлось "получать". Проблемы в этом смысле не было, не то что сейчас, когда никто пальцем не пошевелит - нет неофициального искусства, все искусство официальное.

Е.Г.: Был ли ты знаком с Лешей Кациевским?

Д.Н.: С Лешей - да. Леша участвовал во всех этих выставках, делал какие-то интересные работы, а потом стал заниматься какой-то ерундой, зверушек лепить. Леша Кациевский - он все время как-то болел, мы не успевали с ним наобщаться вдоволь. Леша с Федотом - хорошие были ребята. Но все эти болезни не давали им как-то развернуться.

Е.Г.: Знал ли ты человека, которого называли Злот?

Д.Н.: Я его мало знал. Я виделся с ним, я знал, что он человек непростой, но общение с ним - это была, прежде всего, хорошая новая музыка, какие-то уникальные книги, то есть это был человек - ходячая библиотека. Он много тащил на себе всякого груза, и как ты знаешь, умер.

Е.Г.: Ходил слух, что ему Ваган "помог".

Д.Н.: Нет, я думаю, что это неправда. Он был фигура реликтовая, очень сильная, и там если кто-то "помогал", то не Ваган. Я знаю просто очень многих людей, которых он продвинул. Один человек рассказывал мне потрясающую историю, как он заинтересовался Библией и попросил почитать, а в то время Библия была запрещенной книгой, и он ему сказал: "Ладно, я даю ее тебе прочесть, но ты должен это сделать за три дня или там семь дней, в общем, какой-то очень маленький срок и, мало того, еще и рассказать все. Такие у него были методы. Как он работал с другими людьми, я не знаю, но это был человек, встреча с которым не проходила бесследно. А обстоятельства его смерти какие-то чудовищные, не просто порезал вены, а там наворот такой был - он был привязан, порезан полностью, поломан, привязал себя к стулу, разрезал горло, там все было продумано... Я думаю, это было все-таки самоубийство. Очень много было людей, которые приходили на миг, а потом исчезали и больше не появлялись.

Е.Г.: Расскажи о таких персонажах, называя имена.

Д.Н.: Пеля (ред. - Пилипенко) был самый такой загадочный человек. Богатый человек, но никто не знал, откуда... Но неважно. Это был человек, который позволял себе высказывать свои мысли вслух и действовать так, как себе вообще никто не позволял. Типа там Пелю из какой-то кофейни забрал мент с грязными руками и ведет в участок, и буквально через пять минут Пеля уже опять стоял передо мной. Я спрашиваю - где же мент? А он говорит - вырвался и надавал ему папкой по голове, и стоит с папкой. И я понимаю, что он не врет. Если я и видел когда-нибудь ящик коньяка, как в книгах пишут, то первый и последний раз я видел ящик коньяка, который он приволок в кофейню, поставил и просто напоил всех. Правда то, что касается искусства, то что он делал, это сложно назвать искусством.

Правда, сейчас-то, вполне могли бы оценить его искусство, просто он устраивал какие-то необычные ситуации - это были перформансы такие. И странно, он очень много всего писал, много делал, но куда все это делось - совершенно непонятно. И у него был очень мощный интеллект, он закончил, по-моему, Водный институт, разбирался во всех этих технических науках и при этом большим романтиком. И это сочетание двух качеств делали его просто фейерверком постоянным. Последнее, что он совершил, помню, это кругосветное путешествие и спустил там огромную сумму денег, не своих, естественно, а государственных, но успел попробовать все хорошее, что есть в этом мире, я имею в виду из развлечений, развлекся на всю катушку. Потом выяснилось, что он в тот момент просто знал, что он обречен на гибель, у него была лейкемия, и он в последние дни своей жизни позволял себе делать то, что люди себе вообще не позволяют. Трудно сказать что это, но это было так: вроде бы он ничего такого не делал, но все чувствовали, что он делает что-то беспредельное.

Мама его вообще не выносила, хотя он был прилично одет всегда, в отличие от остальных, но мама чувствовала сразу, что он опасный, серьезный... Да, была еще Багира. Багира была просто замечательный человек, классическая хиппи. Действительно, такие люди, как она, создавали какую-то определенную смазку для всех остальных, немножко косных. Багира просто своим видом очень много делала, потому что такой человек смотрелся на улицах Одессы очень экзотично, настоящая хиппи - феньки, длинные волосы, прочие дела... Она брала на себя очень мощную нагрузку - трудно ходить по городу, когда все вокруг в серых костюмах, постоянный прессинг окружающей среды. Она была своеобразным ледоколом, который сломал лед, который сам сломался в конце концов. Но я считаю, что такие люди, как она, сделали многое, потому что без них не было других. На Фонтане мы пересекались с ней, потом, когда это все уже прошло...

Е.Г.: А кто еще вокруг них вращался?

Д.Н.: Было много студентов из училища, например. Но они как-то очень боязливо ко всему этому отнеслись. Таких вот людей ярких действительно очень мало. Я затрудняюсь кого-то еще вспомнить.

Е.Г.: А знал ли ты Стаса Подлипского?

Д.Н.: Да, но он как-то появился тоже нелепо поначалу, добил там всех своей деятельностью, а потом он вообще перешел как-то резко в другое качество. Сначала он делал какие-то работы, которые когда я увидел, я просто не верил, что мальчик делает такие работы - очень сильные. А потом он просто ничего не делал, так и продолжает до сих пор. Играет.

Е.Г.: А был ли ты знаком с кем-нибудь из москвичей, которые приезжали в Одессу в начале 80-х, Никита Алексеев и т. д.?

Д.Н.: Да, с Никитой, с Никитой… Но я уже не помню...

Е.Г.: Расскажи поподробнее, как вы с ним познакомились, при каких обстоятельствах?

Д.Н.: С Никитой - ну я даже не помню, это было не зря, он-то приехал отдыхать, не с целью что- то сделать. Общение наше носило характер развлекательный.

Е.Г.: А по приезду в Москву бывал ли ты на Фурманном, общался ли с кем-нибудь?

Д.Н.: На Фурманном Ленчик был, Федот был, кто-то еще… Но я в основном с Федротом, а Федот занимался такой крайне непонятной деятельностью. На Фурманном тогда уже была ситуация на грани...

Е.Г.: Это было перед разгоном Фурманного?

Д.Н.: Я был и перед самым разгоном, и когда уже разогнали. Я три раза был. Последний раз я застал там такую ситуацию, как Сеня Узенькие Глазки налепил целую кучу обезьян из цемента, и его тогда называли "Цемент-Сэмэн". Совершенно не зная английского языка, он рассказывал людям о том, что вот этими черепами обезьяньими надо услать какое-то поле там на 20 гектар, что это совсем не дорого, каких-то пару тысяч долларов. А при этом Леня писал, а по нему натурально ездили такие ребята с тачками, солдаты. Ремонт шел здания, но при этом Леня продолжал работать, не смотря ни на что. Психоделика пошла такая - тут рядом цемент мешают, а он с палитрой, и продолжают идти заказчики, галерейщики и что-то там покупать.

Е.Г.: Расскажи поподробнее о Фурманном, чем он тебе еще запомнился? И почему ты не прижился на Фурманном?

Д.Н.: Да потому что я из другого теста создан. Там, в общем, любой человек на самом деле, - первая вот реакция - мог взять холст, краски, встать и рисовать. Это было известно заведомо, что у него есть шанс на успех и этот шанс большой, но при этом что-то было в этом все-таки такое отвратительное. Наверное, самолюбие помешало остаться, что-то было унизительное в этой ситуации. Хотя всех устраивало, все были довольны тогда. Постоянно эти пьянки, куча денег, одно время ходили из мастерской в мастерскую, пили чай, а потом становилось все жестче и жестче, все понимали, что времени пить чай нет, надо работать, потому что скоро закроют лавочку. Интенсивно работали, работали все с утра до вечера, старательно покрывали холст. Я не помню там никого, кто бы мне нравился, чересчур уж, чересчур...

Е.Г.: А кроме Никиты Алексеева кого из москвичей этого круга ты знал?

Д.Н.: Ну вот я не знаю, можно ли Володю Наумца назвать москвичом, он просто все время был там, но он при этом все-таки одессит, а московские люди - Бажанов, Пепперштейн... Вот с Пашей вполне, Паша такой человек, самодостаточный настолько, что с ним соперничать никто не пытался. Но вот Леня Талочкин - интересный человек, коллекционер, у которого я в первый раз увидел ту самую живопись, которая действительно была в этих вот модных журналах, в "А-Я". И сам Талочкин - мощный образ. Стол такой дубовый 4 метра длиной, спал на нем, квартира такая типично московская и эта ситуация: вроде бы все это собрание, его коллекция - криминальная, но ее при этом еще какие-то менты охраняют, сигнализация и т. д. И вот туда, я помню, я свез все свои работы. Так получилось, я их туда привез, его не было и я их там оставил, потом я уехал в Одессу, а он приехал, посмотрел на эти работы, они ему очень понравились. Мне, не понятно почему, никто не сказал, и я через какое-то время приехал и забрал их обратно, потому что с выставкой тоже что-то не получилось. А потом мне долгое время говорили, что вот Леня хочет с тобой увидеться, поговорить, что ему очень понравились твои работы. Так что было очень как-то непонятно. Пролетел, короче говоря.