Поводом для этого интервью стал выход книги Марата Гельмана "Русский способ (терроризм и масс-медиа в третьем тысячелетии"). Несмотря на обилие рассуждений на тему отношения между СМИ и террором, мнение практика, звучащее в книге и этом интервью, оказывается в узком плохо освещаемом пространстве конкретных выводов к действию для журналиста. Там, где во время теракта представители СМИ, ограничиваемые в свободе слова, ощущают некую боль, человек, которому выпало справляться с данной ситуацией, должен видеть хирургическую необходимость, даже если операцию он делает на самом себе.

Как ваша книга встанет в ряд множества работ, посвященных проблеме терроризма и медиа? Судя по названию, на такой полке имеется пробел, связанный с русской особенностью проблемы?

Для меня текст не является профессией, я не делаю карьеры человека, пишущего книги. Эта работа стала следствием перелома в сознании, который прошел через меня и пройдет, наверное, через многих. Мы вырастили в себе своего рода фетиш свободы. Мы ее оберегаем, а любые нападки на нее пытаемся отвергнуть. В том числе идеологические обоснования этих нападок. Свобода высказывания, свобода прессы, свобода художника размышлять вслух - возведены нашей культурой в ранг такой святыни. И это для нас фетиш, который мы готовы защищать любой ценой. И тут вдруг изменилась ситуация: выяснилось - то, что ты считал своим личным делом и своим правом, может оказаться опасным для других - оно может принести ущерб, повлечь человеческие жертвы. И ты оказываешься в состоянии, когда готов сам себя ограничивать. В эти переломные моменты маятник может качнуться в другую сторону. Когда в ответ на наше понимание, что ограничения, в принципе, возможны, власти начнут ограничивать и там где надо, и там, где не надо. Соответственно, книга - это попытка нарисовать (здесь и сейчас - я говорю о Москве 2003 года) некую границу "можно-нельзя", которую если не мы бы рисовали, то ее определили бы за нас. После теракта в Норд-Осте желание власти было как раз переделать закон о СМИ. Заметьте - только СМИ - ничего не поменялось в законе о спецслужбах, не изменился бюджет и т.д. И мы тогда почувствовали эту угрозу. Конвенция о поведении СМИ во время теракта стала попыткой начертить такую границу. Я считаю довольно успешной попыткой. А книга явилась продолжением, потому что, разумеется, две странички Конвенции не смогут нарисовать все границы, а главное, что Конвенция не может переубедить - ее либо принимаешь, либо - нет.

В книжке мне показалось интересным поразмышлять о нескольких, на мой взгляд, важных темах, первая из которых - тема праведности действий самих террористов. Ведь очень часто, а, может быть, даже чаще всего, цель, с которой террорист совершает свой теракт, нами если не разделяется, то принимается. Более того, террористы в прошлом очень часто оценивались обществом очень позитивно - вспомним, например, Робин Гуда. Так что же изменилось? Почему в 19 веке это было возможно, и мы могли сочувствовать, сопереживать, признавать право человека на такую борьбу с обществом, а сейчас вдруг отказались от этого? Мой вариант ответа на этот вопрос такой: изменилась роль медиа - пространство стало единым - сегодня здесь произошло, а через час стало известно всему миру. Террорист специально начинает работать на это пространство. Он планирует свой проект исходя из того, что все мгновенно о нем узнают, и он таким образом донесет до людей свою мысль. Соответственно информация и журналист, который становится здесь одной из ключевых фигур, запланированы внутри теракта. Распространяя информацию, он реализует план террориста. Разумеется, даже если мы испытываем какое-то сочувствие к террористу, мы ни в коем случае не должны участвовать в теракте.

Это все касается одной крайности. В книге рассматривается и противоположный вариант - когда власти, используя ситуацию, пытаются закрыть неудобную информацию, и как с этим можно бороться. Есть вещи, не попавшие в Конвенцию, но которые мы обсуждали: если журналист ставит перед собой какие-то ограничения, власть должна тоже брать на себя определенные обязательства. То есть - все равно люди имеют право знать правду. И, например, если во время теракта мы готовы сдерживать себя, то после теракта любые попытки ограничить нас в информации мы воспринимаем как наступление на свободу. Если во время теракта есть какая-то запретная информационная территория, ее надо четко ограничить. Чтобы мы понимали - сюда можно, сюда нельзя; но у представителей обеих сторон это понимание не должно основываться на каком-то своем личном мнении. Если часть информации закрывается, потому что в данный момент ее не надо говорить, то обязательно должна существовать какая-то открытая ее часть. Власть должна периодически выходить к журналистам, говорить. Пусть это будет своя версия - пусть даже мы будем догадываться, что это не вся правда, а иногда, может быть даже, спецоперация; но сообщения все равно нужны, потому что миллионы людей смотрят "ящик" и ждут, когда им дадут хоть какую-нибудь информацию. То есть аспект борьбы за свободу слова в условиях терроризма является существенным.

Второе, что меня в принципе интересовало - это история терроризма. Как инструмента. Понятно, что столкнулись две цивилизации. Одна цивилизация - наша - основывается на нескольких фундаментах, одним из них называют собственность, но главное - это то, что человек сам ценит свою жизнь. В принципе, если ты поставишь человека в такие условия, что он должен спасать свою жизнь, то он будет поступать так, как ты считаешь нужным. И вся система безопасности у нашей цивилизации (ну, например, в самолетах) устроена так, что злонамеренный человек может хотеть убить кого-то, но не может хотеть убить себя. И вдруг появляется новая цивилизация, для которой собственная жизнь не является ценностью, с легкостью они расстаются с ней, как с червонцем из своего кошелька. И выясняется, что мы абсолютно беззащитны перед этой другой цивилизацией.

Но нельзя ведь сказать, что такая цивилизация только появилась - со средневековья существовали террористы-смертники - ассасины - воспитанники так называемого Старца с гор, жившего, кстати, там же - в Афганистане...

Да - но это были только зачатки цивилизации. А зачатки всего существуют всегда. Это пребывало в латентной форме, на сектантском уровне, но никогда, до сих пор, не выливалось в столкновение двух цивилизаций.

И мне кажется, надо снова возвращаться к философии, к пониманию человеческой жизни. Ведь не очевидно, что жизнь так важна. Для нас, конечно, очевидно, потому что мы находимся внутри этой цивилизации. Но даже у нас, например, во время войны - во время массовых патриотических всплесков, призывы пожертвовать своей жизнью могут звучать и от власть имущих.

Итак, система безопасности должна меняться. Она должна учитывать чью-то готовность взорвать себя вместе с остальными.

Мне кажется, что в книжке достаточно четко удалось прописать историю терроризма. Она называется "Русский способ", потому что итальянцы считали это русским способом ведения политики - вспомним народовольцев. Так произошло, потому что именно русские придали терроризму теоретические формы, "узаконив" его в качестве инструмента борьбы. "Узаконили" - это значит дали этому явлению имя, как-то его обосновали. Плюс ко всему, название явилось сигналом позиции - я все-таки не считаю, что терроризм - исламский способ. Это просто другая цивилизация. Хотя попытка понять, почему именно ислам является основным поставщиком признаков иной цивилизации, в книжке также предпринята.

Но, несмотря обилие размышлений, книжка все же является сугубо практической, как мне кажется - подходящей для журналистов, студентов журфака.

Отношение к смерти все-таки остается ключевой позицией в разделении цивилизаций. А насколько вы сами придерживаетесь гуманистических взглядов? Не кажется ли вам, что наша цивилизация просто пытается подавить все "иное"?

Сегодня, когда мир настолько един, когда информация мгновенно распространяется, я бы перестал оправдывать жертву собственной смертью ради благой цели. Хотя, безусловно, еще недавно я такое допускал, в том числе и для себя. Я боюсь этого, и у меня нет ответа - как с этим бороться. Террористическая война существует в любом месте, в любой точке; ты находишься одновременно и на линии фронта, и на стороне врага - она может проходить всюду. Поэтому, конечно, первая моя реакция - это страх. У меня нет плана действий: сейчас, мол, надо сделать этот шаг, потом другой шаг, потом третий - и, в конце концов, мы победим терроризм. Что бы ни говорили наши (и не наши) политики, сегодня концепции победы над терроризмом нет. Кроме одной - превратить весь мир в одну огромную спецслужбу. То есть, конечно, я не возражаю против спецслужб, но ведь нереально всю цивилизацию превратить в доносчиков. То есть - сценария нет.

Вторая реакция - это ощущение ответственности: становится понятно, что медиа, особенно телевидение, где мы работаем, - мощное оружие в этой войне. Именно в связи с этой ответственностью и произошел пересмотр отношения к "фетишу свободы". Будем свободно разговаривать на кухне.

Существует ли в России стратегия управления медиа. Допустим, вплоть до принципа подбора картинок. Или это такая стихия?

Все возможно. Точно то, что существуют моменты, которые обсуждаются особо тщательно. Это касается прямого эфира - материала, который не поддается монтажу и ретуши. Поэтому и на уровне нашей Конвенции четко определено, что прямой эфир террористам давать нельзя в принципе. Если, конечно, не захватывается само средство информации. Тогда ты уже превращаешься в жертву и подчиняешься не кодексу журналиста, а кодексу жертвы. Кстати, соблазн захватывать телевидение велик. В художественном кино это обыгрывалось уже не один раз.

Это плохой симптом?

Да - телеканал как зона риска становится реальностью.

И все-таки глобально - существует ли в России какая-то идеологическая стратегия? Насколько она дальновидна? И как таковая может реализовываться на уровне медиа?

Ну, как известно, у нас на канале существует еженедельное планирование. То есть осуществляется только оперативное управление. В принципе, если говорить об идеологии медиа, то последние десять лет у него была одна стратегия - оно пыталось заменить собой отсутствующее общество. Так как у нашего общества нет никаких гражданских институтов, то медиа само сшивает его, делает какую-то общую картинку. Говорить об идеологических трендах страны очень трудно. России прошлое мешает. Проблема состоит в том, что прошлое пытается занять место будущего. В поисках будущего люди все время возвращаются к прошлому: одни - к советскому времени, другие - к сталинскому, третьи - к царскому, кто-то - уже к перестройке (то есть, перестройка тоже стала таким мифологизированным прошлым). И, конечно, это крайне сильно замусоривает ситуацию. Это первый тезис, касающийся идеологии. Второй касается экономики, где коридор возможного очень маленький - только чуть-чуть вправо или чуть-чуть влево. В принципе, мы находимся в очень жесткой ситуации так называемого объективного. Условно говоря, будет во главе Путин или Зюганов, экономическая политика изменится не очень сильно, потому что надо действовать в пределах допустимого.

То есть мы не можем сами создавать условия?

Да - выбор не очень велик. И это не та ситуация, когда у нас не десять вариантов, а всего два, а та, когда разницы между вариантами практически нет.

О себе лично могу сказать, что для меня основным идеологическим тезисом является борьба будущего с прошлым. Не в том смысле, что модернизация - есть хорошо, а традиционализм - плохо, а в том, что надо освобождаться - невозможно жить чужой жизнью, невозможно жить прошлым. Для меня современность - то есть соответствие времени - является очень важным моментом. Понятно, что это не идеология в чистом виде, но это своего рода идеология борьбы. Именно этому приходится посвящать свое время, жизнь.

У вас лично существует ли какое-то желание "мягко гнуть" коридор возможностей?

Вообще, я человек, плывущий по течению в том смысле, что я, конечно, планирую, но жизнь вносит свои коррективы в мои планы, и я не пытаюсь бороться против них. То есть такая стратегия - плыть по течению, но при этом пытаться уже внутри этого что-то делать - она, конечно, может называться прагматизмом, но это такой романтический прагматизм, потому что внутри этого всегда есть зона личного, зона свободы. И для меня это очень важно. Там, где я выступаю в качестве элемента какой-то конструкции, я - ответственный и прагматичный человек, там, где я выступаю от себя - например, в галерее - создаю собственный, личный текст, я являюсь гораздо более радикальным, пытаюсь что-то ломать. Видимо, иногда получается.